Лицом к лицу
Застольная перемолвка с Петром Проскуриным
28 января 2003г. Исполняется 75 лет со дня рождения Петра Лукича Проскурина, выдающегося советского русского писателя, нашего земляка, почетного гражданина г. Орла. Издательство «Вешние воды» выпускает собрание сочинений Петра Проскурина, намеченное еще самим автором. Общественность Орловщины широко отмечает юбилей писателя.
Я не был близко знаком с Проскуриным, не вращался в его дружеском кругу, не испытывал особого трепета перед его именем. Тем не менее постоянно проявлял живой интерес к его творчеству и жизни. Вспоминались отдельные, случайные, мимолетные встречи с писателем. А вот этот крещенский вечер запал в душу, врезался в память. Вышло так, что в гостинице «Русь» мы случайно оказались за одним столом, друг против друга, лицом к лицу. Перед этим в Союзе писателей прошла содержательная встреча с известными земляками, живущими в Москве. Своими воспоминаниями «о времени и о себе» поделился Альберт Петрович Иванов, бывший неутомимый коммунальщик и партиец г. Орла, а ныне председатель Орловского землячества в Москве. В словах и поведении А.П. Иванова чувствовались бойцовский характер и неприятие нынешней смуты.
Петр Лукич Проскурин был внешне спокоен и невозмутим. Правда, выступая, тихо жаловался, как нелегко живется сейчас в столице русским писателям: власти безразличны к их судьбе и творчеству, нет возможности печататься и выступать. В творческой среде — разлад и разброд. Живой пример. В Москве проходили Дни белорусской культуры. Лукашенко привез полтысячи человек: артистов, певцов, художников и только девять писателей, причем трое из них сразу метнулись к Приставкину, одного из инициаторов раскола Союза писателей, чтобы поделиться своими душевными обидами.
Раньше Союз писателей России и «Литературная Россия» жили мирно и дружно. Можно было поговорить по душам, поделиться своими творческими задумками, услышать добрые слова. Теперь разругались, разбежались, срамят друг друга. В «Советской России» даже появилась сердитая статья А. Сегеня «Человеческие огрызки». Не поймешь, кто прав, кто виноват.
— Мы тоже не поймем, кто наш Попов — огрызок или ломоть? — бросаю шутливую реплику.
— Свой, свой! — успокаивает Геннадий Андреевич Попов, сидевший рядом.
Вопросов почти не задавали. Все торопились в гостиницу «Русь». Столы в ресторане были уже накрыты и с нетерпением поджидали знатных гостей.
Попов, сидевший рядом с Проскуриным, явно волновался, оглядывая необычную, пеструю публику. Пересилил себя, собрался с духом, приободрился. Поздравил всех с Новым годом, с новым веком, с новым тысячелетием и непосредственно с Крещением. Предложил чокнуться за дорогих земляков. Застолье дружно поддержало тост. Последовали другие пожелания. Петр Лукич выглядел скромно, внимательно слушал, добросовестно осушал рюмки, старательно шевелил вилкой. Изредка наклонялся к Попову: мол, предоставь слово Дронникову. Виктор еще не закосел, говорил связно, прочувствованно, без важничанья, воздавая заслуженную хвалу живому классику, автору знаменитых романов «Судьба», «Имя твое», «Отречение». Прочел несколько патриотических стихотворений.
Михаил Турбин уловил, что пора тоже подать голос. Встал и выплеснул задиристо-шутливое стихотворение, что мы тоже, мол, умеем щи лаптем хлебать. Я подхватил его почин, продолжил юморную линию.
— Народ заслуживает, чтобы его развеселить! — забалагурил я. А чтобы слова не повисли в воздухе, воспользовался своим «черным юмором». Закончил коротким стихотворением «Вещий сон»: Вещий сон приснился на рассвете Третьего тысячелетья. Разрывая тучи грозовые, Ураган промчался по России. Выметал с дорог и тротуаров Горбачевых, ельциных, гайдаров. Лишь сберег Чубайса для Руси, Чтобы не дремали караси!
Правда, оживления особого не заметил. Только Перт Лукич тихи сказал: — О Чубайсе — это интересная мысль...
Попов предложил ЕвгЕнию Дербенко исполнить несколько песен на слова орловских поэтов. Этой чести удостоились немногие. Сначала прозвучала разухабистая «Эх, кони!», а затем божественно-грустная «Какое счастье совпадать с простором синим...» Когда Таисия Казарина закончила:
О, Господи, молю и впредь, Хоть сквозь пустыню, Но дай на Родину смотреть, Как на святыню,-
у Петра Лукича навернулись слезы, и он тихо опустил голову. Мне эти слова показались манерными, заемными, долетевшими из эмигрантского далека, а вот Проскурина они тронули до слез.
Народ явно засиделся. Попов предложил размяться и развеяться. На сцене забахала музыка, завыла песня. Семейные пары выпорхнули из-за столов и, как расшалившиеся школьники, шумно закружились по залу.
Проскурин не вылезал из-за стола, сидел в одиночестве, задумчивый и грустный. Иногда на его лице появлялась лукавая улыбка и быстро исчезала.
— Скучно, Петр Лукич? — спрашиваю через стол. — Не нравится: ни споров, ни крика? — Что вы! — ожил Проскурин. — Это очень хорошо, что тихо и мирно. Зачем будоражить?
Меня этот ответ не удовлетворил. Выступая в Союзе писателей и здесь, он проявлял сдержанность. Я уловил в его словах затаенную грусть, недосказанность, недоговоренность. Мне не терпелось как-то расшевелить его, чтобы он разговорился, разоткровенничался, раскрылся. Толи мои вопросы были слиш¬ком наивны и навязчивы, то ли он думал о чем-то своем, сокровенном, только отвечал неохотно, вяло, отрывочно.
— Хуже нет — сидеть напротив начальства: ни чхнуть, ни дунуть! — выпалил я.
— Ну какое же мы начальство? — заулыбался Петр Лукич. — Все равные, все свои...
— Сейчас трудно понять, кто свой, кто чужой, — возразил холодно я. — Все смешалось, все перепуталось. Не осталось ничего святого. Духовное возрождение России поручили попу-батюшке. Народ свихнулся и валит в церковь. За искуплением грехов! Ельцин, Путин и прочие ангелы стоят со свечкой и крестятся. Иной раз до того тошно смотреть, что хочется схватить со стола бутылку и запустить в телевизор… — разошелся я.
— Свят, свят, свят! -порывисто перекрестился Петр Лукич. И резко потянулся к бутылке, плеснул мне и себе в рюмки и — молча чокнулся.
«Лед тронулся!» — подумал про себя.
— Народ слишком наивен и доверчив. Может выбрать себе в цари любого Гришку… — запнулся Петр Лукич. — Отсюда все беды...
— Ничему он не научился, ничего он не усвоил в своей жизни, наш зачумленный народ, — покачал головой. — А между тем еще знаменитый Васнецов горько сожалел: «Плох тот народ, который не помнит, не знает, не ценит своей истории». — И добавил от себя: — И совсем худо, если этот народ плюет на свою историю и позволяет всякого рода прохвостам искажать ее себе в угоду.
Петр Лукич слушал спокойно, не перебивая, не вступая в спор, не мешая мне высказываться и даже проявляя скрытое любопытство: мол, интересно, интересно, чем живет и дышит этот друг, который не вылез из-за стола, не ударился в пляску, а вот сидит напротив и вопрошающе смотрит в глаза.
— По-моему, Ельцин и Гайдар отшибли народу память, заставили его забыть, кто он и зачем на земле? — распалялся я. -Вашему Дмитрию Полякову из «Горьких трав» рассудок и память отбила война, плен, бесчеловечные опыты над ним, а народу — нынешние прохиндейские реформы. Прозрение возвращается, но слишком медленно, слишком мучительно. Мы с вами тоже виноваты в этом. Наше поколение надо вешать за то, что демократу сотвори¬ли с Россией.
— Оно само себя повесило, — обронил Петр Лу¬кич и — спохватился: — Но мы все-таки дали детям крылья...
— И лишили их Байконура, — подсек его.
— У России будет свой Байконур, — нахмурился он. — Обойдемся без чужо¬го. Байконур… — не унимался он.
— Дети уже порадовали нас, — усмехнулся я. — А внуки наверняка приведут в восторг, поскольку уже с ясельного возраста подвергаются половому просвещению… Я вспомнил, как четыре года назад, в Дни славянской письменности, Александр Лысенко, наш издатель, окликнул меня возле «красного дома»:
— Садитесь скорей в машину. Через десять минут открытие праздника, объявят фетовских лауреатов, а Вы еще здесь… Я нырнул в машину. Помимо Лысенко, в ней сидели Проскурин и незнакомая мне женщина, вероятно, корреспондентка. Шел разговор по щекотливой теме: о раннем половом воспитании подростков.
— Это, конечно, недоразумение, — мягко заметил Проскурин.
— Это дикость! — резко, возразил Лысенко.
— А по-моему, это маразм, насаждаемый Асмоловым и его подельниками в просвещении, — невольно вырвалось у меня. — Я всю жизнь был связан со школой, учителями и ребятами. Не понаслышке знаком с этой проблемой. Ничего, кроме вреда, это не сулит. Сейчас в застольной перемолвке с Проскуриным снова всплыла эта тема. Петр Лукич не отмахнулся от нее.
— Подросток должен естественно развиваться, взрослеть, познавать жизнь. Его надо уберечь от всяких житейских глупостей, — вполне определенно высказался он.
— Лучше бы просвещенцы позаботились о том, как привлечь в школу четыре миллиона беспризорников, которые бродяжат сейчас по вокзалам, а не творили глупости. Особенно усердствуют радио и телевидение. Эти наловчились наносить точечные удары но уязвимым местам в воспитании молодежи и даже ковровые бомбардировки… А мы слишком увлекаемся патриотической демагогией и забываем о конкретном деле, — сажусь на своего конька.
— Не все от нас зависит. Слишком все сложно. Даже свои разругались и косятся, — признался Петр Лукич. Он явно недоволен, что Союзом писателей России верховодит Ганичев, что он вместе со своей Мариной прибрал к рукам «Роман-газету», по существу приватизировал… — У нас' нет возможности, чтобы вовремя разоблачать ложь. Большинство печатных органов оказались в чужих руках — не подступишься. Больше того: они умышленно замалчивают русских писателей...
— Совершенно бесстыдно замалчивают! — выразился резко. — Вот закончил «жизнь на грешной земле» автор «Вечного зова», а радио и телевидение не очень-то опечалились. Тихо и незаметно ушел от нас Анатолий Иванов в мир иной.
— Не совсем так, — возразил Петр Лукич. — Толя долго и неизлечимо болел. Друзья и почитатели восприняли смерть Анатолия Иванова как тяжкую утрату, с почетом проводили его в последний путь. Я выступал над его могилой, сказал добрые слова о нем, о его вкладе в русскую литературу. От правительства на похоронах мелькала Матвиенко. Валентина Ивановна возложила цветы на могилу, выразила соболезнование семье, а вот выступить не удосужилась, не осмелилась.
— По-моему, в глубинке до сих пор многие не зна¬ют, что Анатолий Иванов умер. Слишком поздно доходят туда скорбные вести. А ведь провинция во все времена ценила и почитала русских писателей, — высказался я. Помните, как Вас приветил в Орле Мильчаков в шестидесятые годы?
— Знаете, я больше общался с Патенковым, — откровенно признался Петр Лукич. -Иван Михайлович всегда по-доброму встречал меня в «Орловской правде».
— Вас и сейчас не обижают в Орле. Вот и трехтомник пообещали издать в «Вешних водах», — позавидовал ему. — Если не секрет, что собираетесь включить в него?
— Пока прикидываю, раздумываю, совету¬юсь… — ответил он.
— А Патенкова я хорошо помню, — вернулся я к прежней мысли. — Отменный был писа-тель и добрый человек...
— Помянем Ивана Михайловича, — предложил Петр Лукич.
— Помянем, — вздохнул я и опрокинул очередную рюмку, приговаривая: «Пропади моя печенка...»
— Печенка всех замаяла, — посочувствовал Петр Лукич.
Жена, смекнув, что перехожу грань, подсказала:
— Пора на электричку. Можем опоздать...
Вернувшись домой, я вчерне набросал свои впечатления об этой встрече. «Может быть, когда-нибудь пригодятся», — мелькнула мысль.
Не думал, не гадал, что пригодятся так скоро… 26 октября 2001 г. Петр Лукич ушел из жизни.
Иван АЛЕКСАНДРОВ.
Газета Мценский край 28 января 2003 года
